Мы переехали!
Ищите наши новые материалы на SvobodaNews.ru.
Здесь хранятся только наши архивы (материалы, опубликованные до 16 января 2006 года)
  |
          |
|
27.12.2024
|
||||||||||||||||||
|
|
|||||||||||||||||
|
|
[Архив]
Поверх барьеровЖрецы реальностиАвтор программы Александр Генис Александр Генис: Еще не успела схлынуть волна горя, вызванная гибелью космического челнока "Колумбия", еще не закончились траурные церемонии, еще не разобрались в причинах катастрофы, как Америка уже задалась неизбежным вопросом: нужны ли были эти жертвы? Скептики ведь давно уже говорят, что человеку нечего делать в космосе. Мы не приспособлены для открытого пространства - нам нужно есть, пить и возвращаться обратно. Беспилотные устройства стоят дешевле, приносят больше пользы и не требуют крови. С концом Холодной войны завершилась и космическая гонка. Поставив красивую точку - высадка на Луне, она потеряла политический смысл. Полеты в космос стали дорогостоящим аттракционом и рекламной кампанией. Аргументы эти не новы, и оспорить их трудно. Особенно сейчас, когда всей космической программе США нанесен такой удар. В ответ на эту критику сторонники космических исследований отвечают другой критикой. Дело вовсе не в том, говорят они, что полеты приносят недостаточно практической пользы, оправдывающей затраты и риск. Во всей нашей истории не было случая, чтобы прагматические соображения остановили человека на его пути к подвигам. Люди - существа иррациональные. Им нужны герои. Вспомним безрассудство полярных экспедиций, годами пробивавшихся к пустой географической абстракции. Много пользы принесли они человечеству? Немало. Хлеб от этого не стал дешевле, но мы все оказались богаче - примером бескорыстной доблести. Беда в том, что космос стал рутиной. Новизна полетов давно исчерпалась, и НАСА не решается очаровать Америку таким дерзким проектом, который способен был бы заворожить целое поколение и воскресить романтику первых полетов, каждый из которых казался решающими шагом человека к звездам. Правда, в запасе у НАСА осталась одна козырная карта - Марс. Но это предприятие - высадка человека на чужой планете - потребует от Америки такой концентрации ресурсов, такой исторической решительности, такой политической воли, что этого трудно ожидать от страны, занятой мучительной борьбой за свою безопасность. Луна была символическим аргументом в соперничестве двух сверхдержав, двух идеологий, двух мировых сил. Теперь, когда Америка осталась одна, у нее другая проблема: как бороться не с сильными, а со слабыми. К тому же, еще вопрос, сможет ли даже марсианская одиссея вернуть всеобщий энтузиазм к космическим экспедициям? Я, например, хорошо помню свое первое впечатление от фотографии, которую послало нам американское беспилотное устройство, высадившиеся на марсианской поверхности: жгучее разочарование. Понятно, что я не ждал увидеть на Марсе Аэлиту, но красноватая пустыня была столь безжизненной, столь унылой, столь чужой и ненужной, что поневоле подумаешь, как нам повезло родиться на Земле. Космос теряет свою притягательность еще и потому, что сместился вектор глобальных интересов. Экспансия человека в окружающее пространство завершилась героическим походом на Луну. Сейчас высадку на нашем спутнике историки сравнивают с открытием викингами Америки. И то, и другое достижение оказалось преждевременным. Жизнь не стала радикально иной от того, что след Нейла Армстронга отпечатался в лунной пыли. Вряд ли нам стоит ждать судьбоносных перемен и от Марса. Сегодня путь в зону научных чудес, пугающих или обнадеживающих, лежит в противоположном направлении - не в космос, а в микрокосм человеческой клетки. Кумир нынешней науки - генетик, обещающий изменить не мир, а нас. Это не значит, что наука отказалась от космоса. Совсем наоборот. Как раз сейчас, благодаря телескопам, работающим в открытом пространстве, начался новый век в астрономии, обещающий грандиозные открытия, скажем, в космологии. От неба отворачиваются не ученые, а те, кто взирают на них со стороны - толпа, общество, мы. В век спутниковой связи и звездных войн, небо не стало ближе к Земле. Просто Земля стала больше. Звезды по-прежнему смотрят вниз, но мы все меньше ими интересуемся. Если, конечно, не считать гороскопов. Полвека космос казался форпостом научной мысли, ее экспериментальной делянкой, сферой приложения лучших умов человечества. Сейчас, как уже говорилось, положение меняется. Поэтому дискуссии, начатые гибелью челнока, быстро оторвались от своего повода, чтобы обсудить хоть и связанную с происшедшим, но более общую проблему - образ ученого в современном общественном сознании. Важность этого вопроса определяет простое соображение - от того, как мы относимся к науке, зависит ее - и наше - будущее. А формирует это самое отношение не университеты, не Академия, а в первую очередь массовое искусство, влияющее и на выбор профессии, и на ее статус. Скажем, в Америке самые престижные занятия - врач и юрист. На такое положение вещей несомненное влияние оказала непрестанная череда фильмов и телесериалов. (Среди последних особое место занимает замечательный по своей тонкости и сложности сериал "Закон и порядок", о котором я рассказывал в одной из этих передач). Ученым всегда везло меньше. Как подсчитал профессор Джордж Гербнер, наукой занимаются только два процента всех персонажей американских телевизионных постановок. Еще хуже, что даже тогда, когда мы видим ученых на экране, они оказываются отрицательными героями. Историк философии Стивен Голдман проанализировал 100 самых известных фильмов, так или иначе, связанных с наукой, - от немых лент "Метрополис" Фрица Ланга и "Новые времена" Чаплина до спилберговского "Парка Юрского времени". Во всех этих картинах ученые изображались бессердечными монстрами, которые строят из себя Бога, не ведая, что творят. Этот зловещий архетип ведет свое происхождение с очень давних времен. Оно и понятно. Массовое искусство в силу своей природы сохраняет глубокую связь с наиболее архаичными пластами общественного сознания. Память жанра помогает держать открытым этот незарастающий колодец в древность. Директор Мэрилендского Института истории физики Сенсер Уирт говорит: "Ученые играют в современном масскульте ту же роль, что колдуны и ведьмы в Средневековье. Они обладают секретным знанием и тайным могуществом, которое позволяет им добиваться своих, бесчеловечных целей - создавать чудовище Франкенштейна, строить атомную бомбу или оживлять динозавров". Мысль эту можно продолжить и уточнить. У современного ученого как персонажа массового искусства есть более поздний, хотя тоже давний предшественник - ученый муж эпохи Возрождения. Вопреки тому, что мы привыкли думать о Ренессансе, эта пора сочетала в себе рациональный порыв к знаниям с верой в эзотерические, тайные, чернокнижные науки. Ученый того времени был еще и звездочетом, алхимиком, магом. Даже в 17 веке, в эпоху первой научной революции такое соединение двух сторон познания казалось естественным. Об этом нам напомнила последняя сенсация, связанная с именем Ньютона. Отец нашей физики упорно занимался эзотерическими науками, включая ту же алхимию, и толкованием Апокалипсиса. На такие исследования Ньютон потратил 50 лет, оставив 4500 страниц большей частью неопубликованных рукописей, среди которых и была найдена дата конца Света. В основе нынешних предрассудков, связанных с наукой, - ренессансный ученый-маг. Уистен Оден виртуозно проанализировал этот архетип в знаменитом эссе "Шут в колодце". Для Одена предшественником современного ученого стал шекспировской Яго. Эта фигура, пожалуй, самая непонятная во всем каноне английского барда. Читателей и зрителей трагедии всегда оставляли в недоумении мотивы злодея - он ведь губит Отелло без всякой пользы для себя. Решая эту загадку в опере, Верди и его либреттист Бойто даже ввели намек на гомосексуальные чувства и ревность, который Яго испытывает к своему начальнику. Оден предложил другое, по-моему, куда более глубокое объяснение. Яго - первый ученый-экспериментатор, изучающий свой объект, чего бы это ему, объекту, не стоило. "Исследователь должен отбросить все свои личные чувства, надежды и опасения и стать бесплотным наблюдателем, который бесстрастно следит за происходящим. Яго обращается с Отелло по формуле Фрэнсиса Бэкона, говорившего, что научное исследование с помощью изощренной пытки раскрывает сущность природы и ее тайны. Если бы кто из зрителей в разгар действия вдруг крикнул, обращаясь к Яго: "Что же вы делаете?", - то наверняка тот ответил бы ему, усмехнувшись: "А что? Ничего, просто пытаюсь узнать, что представляет собой Отелло". И мы должны признать, что его эксперимент прошел успешно: Но что не позволяет нам от всего сердца заклеймить Яго позором - то, что мы, люди современной культуры, единодушно считаем, что право на знание абсолютно и ничем не ограничено". Главное в этом анализе то, что Оден проникает в самую суть проблемы: принципиальная нейтральность науки, ее несовместимость с моралью. Одно (в независимости, от личности ученого - вспомним Сахарова!), просто не связано с другим. Познание лишено нравственного измерения. Наука умеет только отвечать на вопросы. Именно в этом ее мощь и ее опасность. Поэтому наша культура боготворит науку и боится ученых. Возвращаясь после исторического экскурса к сегодняшнему дню, следует еще раз сказать, что больше всего своим отражением в зеркале массового искусства озабочены сами ученые. Они считает, что существующий в нем стереотип не имеет ничего общего с действительностью. Доктор Джеймс Уотсон, разделивший Нобелевскую премию за открытие ДНК, говорит: "Я ни разу в жизни не встречал тех "сумасшедших профессоров", которых мы постоянно видим на экране". Чтобы придать этой карикатуре больше правды, Фонд Альфреда Слоана, решил присуждать ежегодно гранты на общую сумму в 2 миллиона долларов тем режиссерам и сценаристам, кто занимается изображением научного поиска вне пресловутого мифа о зловещих ученых. Эта - характерная примета нового поворота в старом сюжете. В самые последние годы ученые стали все чаще появлялась на театральной сцене и экранах кинотеатров - причем, в весьма неожиданных аспектах. Об этом мы решили расспросить нередкого участника наших передач, ученого и писателя Алана Лайтмана. Его ставшая бестселлером, переведенная на множество языков, включая русский, книга "Сны Эйнштейна", о которой я уже рассказывал слушателям, сыграла большую роль в рождении этой новой тенденции. С Аланом Лайтманом беседует Рая Вайль. Профессор Лайтман, в Нью-Йорке недавно прошли две постановки по вашей книге "Сны Эйнштейна". Что привлекает к ней режиссеров? Как вы относитесь к многочисленным сценическим интерпретациям вашего романа? Алане Лайтман: По книге "Сны Эйнштейна" уже сделано более двадцати постановок. Мне кажется - это мода. Одна какая-то вещь стала успешной, о ней заговорили, публика заинтересовалась, что-то тут происходит. Многие, включая продюсеров, решили, что коммерчески выгодно вводить науку в искусство. Британский драматург Том Стоппард пишет пьесы о науке почти 50 лет. Одна из его сравнительно недавних работ называется "Аркадия". Она - о теории хаоса. Стоппард узнал об этой теории из очень популярной книги, написанной Джеймсом Гликом 10 лет назад. Вот пример того, как популярная научная книга вдохновила драматурга. Я убежден, что и Майкл Фрэйн, написавший невероятно успешную пьесу "Копенгаген", знаком с Томом Стоппардом и что Стоппард оказал на него влияние. Успех "Копенгагена" стимулировал многих литераторов и режиссеров задуматься об использовании науки в художественных произведениях. Фильм "Игры разума" - еще один важный пример. Короче, каждая новая успешная работа стимулирует другую. Ну, и, конечно, на ситуацию влияет поддержка фонда "Слоун", который начал финансировать или выдавать гранты драматургам и режиссерам, ставящим спектакли и фильмы о науке. Я думаю, самое важное, когда хочешь передать науку через искусство, чтобы художественное произведение преуспело, в первую очередь, как художественное произведение, независимо от предмета описания. Если произведение станет дидактическим, начнет поучать, оно погибло. Ведь что важно в искусстве? Эмоциональный опыт, эмоциональная связь с героями, сопереживание, ощущение, что ты являешься участником событий. Но если вместо всего этого возникает впечатление, что ты просто присутствуешь на школьном уроке, разрушается эмоциональный контакт с героями. Иными словами, если пьеса, роман или фильм о науке пытаются учить, они обречены на провал. Если вы хотите создать художественное произведение, такое, как пьеса "Копенгаген" или фильм "Игры разума", забудьте про педагогические задачи. Художественное произведение - не учебник. Автор можете только показать жизнь науки, мир ученых, их моральные ценности, их размышления. И еще. Широкой публике всегда были интересны научные факты. Что нового произошло в последние годы, так это то, что ученые сами стали писать популярные книги о науке... Я знаю нескольких физиков, скажем покойного Зельдовича и других российских ученых, которые начали писать книги о науке для широкой публики. Книга "Двойная спираль" Джима Уотсона, книги Карла Сагана, Ричарда Фейнмана, Стивена Джей Гулда, Луиса Томаса - это все ученые и в то же время авторы популярных научных книг. Вот это явление, действительное новое. В начале века ученые не писали для широкой публики. Они считали это пустой тратой времени. Рая Вайль: Профессор Лайтман, а как, собственно, художник может изобразить ученого, если читателю или зрителю просто непонятно, чем тот занимается? Алан Лайтман: Совсем не обязательно понимать то, что делает ученый в деталях. Не нужно знать физическое уравнение, чтобы создать образ физика. У человека, занимающегося теоретической физикой, есть эмоциональная жизнь, есть жена или возлюбленная, дети, есть амбиции, он хочет чего-то достичь. Или у него нет никаких амбиций. Он может быть просто одержим работой, вскакивать ночью, когда ему в голову пришла какая-то идея, мчаться на кухню и записывать только что пришедшее в голову уравнение. Вот это все можно описать, даже не понимая самого уравнения. Показать борьбу, страсть, амбиции, одержимость ученого. Рая Вайль: Как эволюционирует образ ученого в современном искусстве? Алан Лайтман: Мне кажется, что ученые изображаются сейчас более сложными и в то же время более реалистичными людьми, чем раньше... 25 лет назад существовал стереотип ученого, который был лишен каких бы то ни было чувств и воспринимал мир только через цифры... Лучшие описания ученых за последние 25 лет - это книга Джима Глика "Биография Ричарда Файнмана", автобиография Джима Уотсона "Двойная спираль", пьеса "Копенгаген", рассказывающая об этических разногласиях между Бором и Гейзенбергом. Я думаю, широкая публика сейчас понимает, что ученые такие же люди, как все, что у них есть любовные связи, неприятности, мигрень. Александр Генис: Как бы странно это ни звучало, я не согласен с доктором Лайтманом именно в том, что он бесспорно знает лучше меня - как изображать ученых в художественном произведении. Мне-то кажется, фокус не в том, чтобы показать ученого обычным человеком, хотя и эта задача заслуживает внимания. Соль в том, чтобы произведение строилось вокруг того, чем этот ученый занимается, чтобы, так сказать, "научная" часть вошла не только в содержание, но и в поэтику автора. Такая тактика принесла славу книги самого Лайтмана. Из нее мы очень мало узнаем о жизни Эйнштейна, зато очень много о его "снах". В каждом из этих тридцати "фантазмах" изображается мир, построенных в иных временных координатах. В одном время идет по кругу, в другом - оно конечно, в третьем - знает только настоящее, в четвертом - локально, в пятом - обратимо, и так далее. В результате Лайтман создает столь убедительную колоду альтернативных вселенных, что понуждает читателя как раз к тому, что сделал Эйнштейн - подвергнуть испытанию и ту концепцию времени, которую мы считаем единственно возможной. Другими словами, новизна этой книги связана не с тем, что она рассказывает о "человеческой" стороне науке, а в том, что она ставит вопрос о природе реальности. Именно этим занимаются и те два произведения, которые так высоко оценил Лайтман. Это - удостоенный "Оскара" фильм "Игры разума" и пьеса Майкла Фрэйна "Копенгаген" (спектакль по ней, кстати сказать, только что поставлен во МХАТе). Начну с фильма, ибо он проще. На первый взгляд, это - неизбежная в Голливуде история Золушки, основанная на биографии известного математика. Я даже как-то встретил Джона Нэша, жизнь которого описана в фильме, в Принстоне, где он и сейчас работает. Сюжет "Игр разума" кажется простым: подающий огромные надежды ученый заболевает шизофренией, но, преодолев болезнь, добивается Нобелевской премии. Однако поворот, который сделал картину оригинальной и, уверен, принес ей "Оскара", заключается в том, что герой НЕ преодолел болезнь, а научился с нею жить. Воображаемые люди, которые преследовали его в юности, не исчезли и в старости. Джон Нэш примирился с тем, что одну часть окружающей реальности он делит со всеми, а другая существует только в его больным мозгу. Стоит лишь чуть задуматься, и мы увидим, что фильм рассказывает не об очередном "сумасшедшем профессоре", а о каждом из нас, вынужденном сочетать субъективную внутреннюю реальность своей психики с внешней, "объективной" (если тут подходит это слово) действительностью. Если "Игры разума" решают эту метафизическую проблему по-голливудски - мелодраматическими средствами, то куда сложнее обстоит дело с пьесой "Копенгаген", которую Лайтман справедливо считает шедевром "научной темы" в сегодняшнем искусстве. Здесь включение науки происходит не на уровне сюжета, а в композиции, в самом построении текста и действия. Майкл Фрэйн (автор, между прочим, самого смешного водевиля, который мне доводилось видеть - "Шум за сценой"), написал очень странную пьесу о физиках Нильсе Бора и Гейзенберге. Речь в ней идет о том, почему не немцы, а американцы сумели построить атомную бомбу, что, в конечном счете, спасло весь мир. "Копенгаген" получил высшие театральные награды - "Тони" в Нью-Йорке и премию Мольера в Париже. Теперь, как уже было сказано, и москвичи смогут оценить этот чисто интеллектуальный театр. Драматический сюжет в спектакле создает не острый сюжет, а движение мысли. Изображая двух китов квантовой механики, Майкл Фрэйн проводит тонкое различие в их отношении к собственным открытиям. Для одержимого математикой Гейзенберга его гениальные прозрения важны, потому что они работают, дают проверяемые результаты. Но для "романтика" Бора главное - гуманистическое содержание новой физики. Она, говорит он в лучшем монологе пьесы, вернула человеку статус венца творения. В классической, ньютонианской физике законы безразличны к человеку. Зато в квантовой механике мир зависит от нас. Он меняется от того, что мы на него смотрим, его изучаем. Так в человеке вновь соединилось Небо с Землей, чтобы сделать нас средоточием всех планов бытия. Триумф "Копенгагена" - явление экстраординарное, но отнюдь не уникальное. В последние несколько лет на Бродвее и в его окрестностях поставили чуть не дюжину пьес на сугубо ученые темы, включая одну, посвященную сложнейшему доказательству теоремы Ферма. При этом если раньше - у Брехта, Дюрренматта и Солженицына - ученые появлялись на сцене, чтобы задать вопрос "Что делать с истиной?", то теперь героев волнует другое: "Что есть истина, и есть ли она вообще?" В поисках ответа на эти неновые вопросы искусство открывает для себя современную науку. В процессе исследования, говорит она, мы неизбежно воздействуем на объект, меняя его характеристики. Этот закон ставит предел объективности - мы не можем изучать природу, не вмешиваясь в нее. Зритель, как и вся остальная Вселенная, вынужден подчиняться этому условию. Он не может не обвинять, ни оправдывать героев, ибо никто не обладает объективной, не зависящей от наблюдателя истиной. В нашем распоряжении есть "облако возможностей", откуда ситуация поневоле выбирает только одну версию событий. Ее-то, эту искусственную, заведомо неполную, бесспорно одностороннюю версию мы и зовем своей историей, своей истиной, своей реальностью. Искусство сегодня учится переводить эту драму точных наук и высоких идей на свой язык, создавая новый художественный тип ученого. Этот образ уже не напоминают "сумасшедшего профессора" из комиксов, но и обычного - "маленького" - человека из него не получаются. Если наука - золотой запас, гарантирующий устойчивость нашей онтологической валюты, то ученые - жрецы реальности, хранители фундаментальных образов, на которых покоится наша картина Вселенной. Другие передачи месяца:
|
|
|||||||||||||||
|
||||||||
| c 2004 Радио Свобода / Радио Свободная Европа, Инк. Все права защищены
|
